Ночью третьего дня он проснулся от томительного предчувствия. Попытался отогнать его и не смог, принялся одеваться, собираясь отправиться к посланнику и застать его врасплох, но выйти ему так и не удалось. Послышались шаги, вселившие в Илчу жуткий страх, словно он превратился в загнанного зверя. Ворвались какие–то люди, связали его, спеленали, не забыв толстенный кляп.
Пока он валялся в углу, разбудили посланника из Одорно, сначала решительно не понимавшего, что происходит, а потом легко узнавшего главаря нападавших, и оттого совсем потерявшегося, приветствовать ли ему знакомца, выражать ли живейшее возмущение. И тут–то, из обрывков их речей, план торгашей из Одорно высветился перед Илчей во всей своей мерзости.
Они несколько раз посылали людей, все более убеждаясь в провидческом даре бродяги, молва о котором понемногу разбредалась по свету. Уверовав же в чудо окончательно, пожелали заполучить его в полнейшее владение на горе врагам и недоброжелателям. Желая выманить Илчу из Тансуя, послали с грамотой ничего не подозревавшего писца, чтобы «странный» человек ни о чем не догадался, читая «в сердце», как он это умеет. А по дороге приказали похитить чародея, чтобы никто не знал и не видел, куда и как он исчез.
— Мы должны владеть этим даром, и никто другой, — коротко, по–военному отрубил главный среди похитителей.
Отсюда их повезли на двух повозках, Илчу и еще одного бедолагу, приплетенного, верно, для отвода глаз. Сначала Илча только злился, мечтал сбежать побыстрее да отплатить покрепче. Все прислушивался, присматривался. Но случая не представлялось ни малейшего, смотрели за ним лучше некуда, а веревки сменились цепями, стоило до ближайшего кузнеца добраться. Кляп вынимали только дважды в день, чтобы поесть, за каждую попытку сказать хоть слово нещадно охаживали кулаками, хорошо знавшими свое дело.
Но даже к концу дороги Илча так и не смирился, просто отупел. Утомление, бессилие, страдание сделали свое дело. Когда он услышал, как кто–то возвестил приближение городских стен Одорно, то с ужасом понял, что влип в самое липкое несчастье в своей жизни. Даже воспоминания о Сером и его Святилище теперь не казались такими уж страшными.
Навстречу им отрядили повозку с клеткой, так что на въезде в Одорно Илча ничем не отличался от пойманных злодеев, первейшее дело которых — гнить в яме или болтаться в петле. Но он все еще надеялся, смотрел, запоминал. Даже каменный мешок не лишил его последней капли веры в чудо.
Его спустили в самую настоящую яму. Небольшой уступ у двери, а дальше просторный колодец, неглубокий, а все равно не выберешься. До сих пор судьбу отводило в последний миг, казалось, что и теперь так случится. Разве Жемчужина для него не постарается? Ведь если Илче конец, то и она пропадет… наверно…
Человек, явившийся Илче по прибытии, тащил за собой целую вереницу трупов, колыхавшихся в облаке над головою, однако только некоторые из них были по–настоящему мертвы. Зато сам он оставался еще как жив. Такие страшные люди попадались Илче нечасто, от них веяло непереносимым ужасом, зябкостью, обреченностью — не находилось слов описать это жуткое чувство. От них всегда хотелось бежать подальше, и Илча бежал. Теперь убегать было некуда, и он, задыхаясь, отполз в самый угол своей каменной клетки.
Невысокий и скучный с виду пришелец даже не потрудился назвать себя или хотя бы приказать освободить узнику рот. Так и взирал с высоты, рассматривая. Потом довел до ведома, что судьба пленника изменится, когда его преданность Одорно будет доказана всецело. А доказывать придется исключительно делами, и не раз. Теперь Илче предстояло быть самыми тайными глазами и ушами досточтимого тюремщика, затаенным свидетелем многих событий, больших и малых уговоров, сделок для нескольких достойных людей. Видно, они и провернули это скользкое дело в секрете ото всех. Пленнику вменялось в обязанность следить за мыслями противной стороны. Одорно — не последний в Краю Вольных Городов, у его жителей много недоброжелателей, даже, жутко сказать, врагов. Выявить их своевременно — значит не совершать ошибок, а знать истинные чаяния недругов — значит упрочить свое положение среди других равных по силе.
Все ли ясно «чародею»? Гость осведомился об этом с легкой издевкой, словно до конца и сам не верил в подобное чародейство. Требовал ответа, не допуская и тени отказа. Небрежно, вскользь упомянул о «доступных им средствах заставить любого строптивца». Илче и без того хорошо было известно, что такие способы найдутся в тайниках каждого их Вольных Городов, и у каждого свои, сомневаться тут не приходилось. И все равно, надо было отказаться, ведь что за судьба его ожидала? Никакой Жемчужины не надо, никаких пророчеств, и так понятно. Ну не впрямь же выправление теперешнего жалкого положения? Кто отпустит на волю знатока многих тайн? Даже если он всецело запятнает себя самыми черными делами?
Но Илча согласился, потому что внутри все еще жила безумная надежда. На чудо, на Жемчужину, даже на Дракона. Ведь не бросит же тот свое сокровище на произвол судьбы! И еще оставалась надежда на случай: его присутствие непременно когда–нибудь обнаружат, надо только постараться. Он даже не задумывался, так ли ему это на руку. Если тайной существования «провидца» владели лишь некоторые из советников, то не мешало посвятить в это и остальных. Пускай передерутся. Ведь так? Эх, дождаться б только этого случая.
Так Илча попал в утомительную круговерть. Его вытаскивали из колодца, вновь всовывали кляп, связывали руки и тайными переходами препровождали в какие–то клетушки с потайными окошками, сквозь которые вновь обездвиженный Илча мог смотреть и слушать. Его нынешние хозяева не упустили ничего. Оставалось надеяться, что со временем его перестанут то и дело спеленывать или хотя бы стеречь так усердно.
К счастью, «хозяева» многого от него не требовали. К тому времени ложь от правды Илча мог отличить без труда, тайный умысел видел сразу. Не всегда мог распознать какой, но дополнял свое незнание домыслами, отчасти надуманными, отчасти взятыми из всплывших в памяти историй или собственной жизни, богатой на приключения. Жемчужина давно уже приноровилась к Илче и не дарила непрошенных наваждений, не буйствовала в полную силу, просто горела — хоть и неровно, но ясно вполне. А большего для теперешней «службы» и не требовалось.
Все наблюдения, почерпнутые сквозь тайные дырки, приходилось записывать, в каменный колодец для того спускали все необходимое. Маленький человечек никак не желал говорить с «чародеем», опасаясь, видно, даже звука его голоса. Илче строжайше запрещалось открывать рот в его присутствии. Когда приходил тюремщик, кусок пергамента в корзине поднимали наверх, и «хозяин» самолично уносил его с собой.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
